Дышится!
06 сентября 2020
От Москвы до Иркутска 5 часовых поясов. Если с ними поладить, застанешь два рассвета.
У меня в Иркутске Катя. Катя бешеная.
7 часов скачков ошалелой маршрутки горными хребтами под гитару: от автовокзала, через Косую степь и Еланцы, где табуны возлегают траву в такт гитаре, - прямиком до Ольхонской переправы. Водила-бурят (а они вообще-то обижаются, когда их так называют) неугомонно несётся – въезжает на паром. Дымка кутает промозглые шкурки, чайки заискивают у самого носа. Не иначе – портал.
Ольхон. Лазурь Байкала тут седеет, волны долбятся о скалы брызгами. У неба суровые скулы, ветер без церемоний, дождина кроет.
Рюкзаки кинули в Эко-отеле.
– Ту скалу видишь? – спрашивает меня, бешеная.
– Оторванную от берега что ли, высоченную?
– Ну. Туда полезем.
«Цивильные» туристы, как она их насмешливо кличет, уставились зрелищу. Внутри чуть мает тревога – но тут без выбора: долезть или грохнуться. Уселись по краям обрывов - дышим.
Местная шаманка ниже бережно выкладывает на скалы яства, разливает что-то по мелким расписным стаканам. На шее – массивные бусы, трясёт ими над едой – и с обрыва её. Под радостные трепыханья чаек. Чуть холодком: такой у неё безоговорочный, нечеловеческий, само собой разумеющийся – губы слегка только жаты.
– Предков отпевает.
Я тщетно пытаются втолковать Кате, как суров тут ветер, как торкает от него, как давит.
Она только легонько улыбается и тонко тянет:
– Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю, – водит рукой контуры яхт, скрывающихся от ветра в заливе. Хрустали глаз печальны – велики.
Остаётся только вживаться в слух, сидя на койке в домишке, где раздельный сбор отходов и бревенчатые стены трясёт от ветра. Пока она высоко грустно тянет под гитару, и молнии метят в крышу – всё мажут.
– О всех кораблях, ушедших в море,
о всех забывших радость свою.
А ранним солнцем комкаться рыданиями, благодаря песок и седой, вымерзший, чистейший её Байкал, какой выкорчёвывает всю нечисть – до пустоты рёбер – под криворукими деревцами и дюнами белого песка – дышится.
– Так пел её голос//
голос – летящий в купол, - и солнце зевало из дымчатой пелены, било первыми лучами сумрак.
А Катя, светящаяся, всё пела, пела в луче. Не подозревая, как светится, как тонко тянет в такт Байкалу и своим хрусталям изумруда.
Назад уже еле ступаешь, пустая, бессильная. Так выцеловывала всю песчаную многоликую гавань, так вырыдала седому койотскую свою усталость – дышится.
Снова паром с его извечными духами, потом 7 часов оголотелой маршрутки с тем же водителем бурятом и ломтями чёрного хлеба с водой, чтобы насыться.
Эта дышит рядом, губами:
– Только высоко плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
Высадились на автовокзале. Тащит за руку в торговый центр:
– Завтра грозу обещают, но пик Черского никак нельзя откладывать. За дождевиками так что зайдём.
– Поняла.
***
– Я как будто два года иду уже.
На деле – пару часов. Дождь и правда зарядил, рюкзак осел тяжестью, мозоли не дают покоя. С нами проводник Женя. Ему 17, на пике 5 раз. Женя бежит где-то впереди, встретимся ближе к Казачьим полянам.
Чем выше в горы, тем слаще воздух. Смородина всякая, земляника, костяника, черника. Катя останавливается временами умыть лицо в горном ручье и молчит на меня. Только восхищённо озирается сторонами и улыбается, стараясь отдышаться.
На пик уже следующим днём, без рюкзаков, солнце выглянуло. Тропа известная: то и дело обгоняют другие шагатели, а некоторые спускаются уже сверху, наполненные, светящиеся. И все без исключений искренне, вдохновлённо: «Здравствуйте! Доброго вам пути!» Не помню пути добрее.
Высота – 2090 километра. Ничего же выдающегося, так…Но под конец еле ползла, вперемешку жуя неспелые орешки кедра и пытаясь выискать её силуэт где-то в тумане. На перевале потерялись: горное эхо плавится во все стороны и путает только. Совсем уже перепугалась, но наткнулась глазами на озеро (его местные зовут байкальским сердцем) – и всё в порядке. Нашлись у пика. Пока жевали свои нечаянные бутерброды, подкармливая горного мышонка цвета корицы, всё всматривались в сердце и массивы, его окружающие.
– Мне иногда хочется только бежать. Чтобы всё это обогнуть, – шепчет Женя.
Я пытаюсь дознаться у него, откуда взялся этот Черский и почему пик – в его честь. Женя стыдливо тупит взор, потом пристаёт к пожилому, подтянутому туристу.
Черского звали Иван. Он знал четыре языка и учился в Виленском университете, когда в 1863 году решил поучаствовать в Польском восстании – за сохранение Речи Посполитой. Ивана сослали в Сибирь. Потом он стал жить в Иркутске и занялся научно-исследовательской деятельностью. Лена, Колыма, Индигирка, Яна и дедушка Байкал – все слыли его подопечными. Черский умер в 1892 году от туберкулёза на берегу Колымы. Там и похоронен.
Мы вдруг подскочили и понеслись со склона, шугаясь валящихся обвалом камушков и хватаясь за редкие корни, по следу ручья, гонимые ветром. И голые – в самое байкальское сердце, где вода нежнее, а ветер кутает – и такое всепроникающее, живительное тепло.
– В середине ещё я думала, этой мой предел, – стыжусь им. – А сейчас, кажется, уже на всё способна.
Через минуты мы взбираемся с другой стороны горы, обогнув озеро и выглядев исток ниспадающей бурной речки. Редко дышим на выступе у самой вершины, назад уже вприпрыжку по скатам. Кате 20.
Вечером хочется только прятаться в коленки от где-то близких шорохов – кто ж знал, что это бурундуки-ночные расхитители хлеба – под черничное вино и промозглые звёзды сквозь верхушки елей. Припухлые угли уж стынут себе.
Утром невыносимо двигать стопы из-за ран. Но в Слюдянке, что низится тут под горами, чертовски вкусный чай и добрая старушка держит кафе у автовокзала, а маршруток во век не дождёшься. И так целительно сидеть на кафеле железнодорожного вокзал, подложив только пенки, и в наглую, гордо пялиться снизу-вверх на «цивильных», которые все диванчики позанимали; перемигиваться с такими же обалдевшими от жизни туристами, у кого рюкзаки, – словно из одной секты.
– Я на таких, как мы, раньше исподтишка смотрела, завидовала. Думала, для такого надо ого сколько пройти, а оказалось – только к тебе приехать и ничего не бояться.
А в электричке уставшими грязнючими скакуньями вылёживать друг другу коленки, млея в тепле, под косые взгляды местных праведниц.
– Я бы не отказалась от СПА или хоть бассейна тёплого… – скулю ей.
– Какой бассейн! Ты ещё в самом Байкале не купалась!
И завтра уже катим на переднем сидении маршрутки, что периодически врывается на встречку, а у водителя из оберегов только чеснок да иисус. Не знаю даже куда: в 7 утра растолкала и потащила за собой, бешеная. (Потом оказалось – в Листвянку. В Листвянке много «цивильных» и грязи).
Щупаю воздух. Он объёмный и плотный – поток духа – охаживаю пальцами. гнать в никуда – так в крови, так приятно.
– Воздух трогаю.
– Дурочка. Мне страшно.
– И мне.
Пусть субъективная я самая, предвзятая. Но Сибирь очаровательна, невыносимо очаровательна.
Так пахнет – тобой.
